Неточные совпадения
Степени знатности рассчитаю я по числу дел, которые большой господин
сделал для отечества, а не по числу дел, которые нахватал на
себя из высокомерия; не по числу людей, которые шатаются в его передней, а по числу людей, довольных его поведением и делами.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался
сделать что-нибудь такое, что
сделало бы добро
для всех,
для человечества,
для России,
для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью
для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
— Я не о них забочусь, я
для себя делаю.
День скачек был очень занятой день
для Алексея Александровича; но, с утра еще
сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил
себе бывать у нее в неделю раз
для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер
делала всё возможное
для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к
себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
Она говорила
себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие
для мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль о том, что она
сделала, и что с ней будет, и что она должна
сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от
себя эти мысли.
Дарья Александровна наблюдала эту новую
для себя роскошь и, как хозяйка, ведущая дом, — хотя и не надеясь ничего из всего виденного применить к своему дому, так это всё по роскоши было далеко выше ее образа жизни, — невольно вникала во все подробности, и задавала
себе вопрос, кто и как это всё
сделал.
Дела эти занимали его не потому, чтоб он оправдывал их
для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь, с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий
для общей пользы, с другой стороны, слишком занятый своими мыслями и самым количеством дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил всякие соображения об общей пользе, и дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен был
делать то, что он
делал, — что он не мог иначе.
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее
для нее основанием уменьшение его любви,
для него — раскаяние в том, что он поставил
себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить,
делает еще более тяжелым. Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.
Как я
сделаю это?» сказал он
себе, стараясь выразить
для самого
себя всё то, что он передумал и перечувствовал в эту короткую ночь.
Ты ведь не можешь представить
себе, что ты
сделал для меня тем, чтò сказал.
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только
для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что
делает? — спрашивал он
себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
Не давая
себе отчета,
для чего он это
делает, он все силы своей души напрягал в эти два дня только на то, чтоб иметь вид спокойный и даже равнодушный.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам
делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о
себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям
для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности потому, что она
для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама не знала, зачем и
для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к
себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это
делать.
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что надо жить
для Бога, а не
для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы
для меня». И,
делая самые большие усилия воображения, он всё-таки не мог представить
себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы не знал того,
для чего он жил.
— Каждый член общества призван
делать свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать
собой для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.
Он с усердием
сделал это, думая, что это
для нее нужно, и потом только узнал, что это он
для себя готовил ночлег.
Отвечая на вопросы о том, как распорядиться с вещами и комнатами Анны Аркадьевны, он
делал величайшие усилия над
собой, чтоб иметь вид человека,
для которого случившееся событие не было непредвиденным и не имеет в
себе ничего, выходящего из ряда обыкновенных событий, и он достигал своей цели: никто не мог заметить в нем признаков отчаяния.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не
делало ее несчастья; и она, признававшая то, что
для неверующего не может быть спасения, и любя более всего на свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама
себе, что он смешной.
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле
себя Ивана, не знавшего, что
делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога
для начала разговора с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в голову.
И одни говорили, что мадам Шталь
сделала себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины; другие говорили, что она была в душе то самое высоко-нравственное существо, жившее только
для добра ближнего, каким она представлялась.
— Деревушки нет, а я перееду в город. Все же равно это было нужно
сделать не
для себя, а
для детей. Им нужны будут учителя закону божию, музыке, танцеванью. Ведь в деревне нельзя достать.
Так как разговор, который путешественники вели между
собою, был не очень интересен
для читателя, то
сделаем лучше, если скажем что-нибудь о самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю роль в нашей поэме.
Одна очень любезная дама, — которая приехала вовсе не с тем чтобы танцевать, по причине приключившегося, как сама выразилась, небольшого инкомодите [Инкомодитé (от фр. l’incommоdité) — здесь: нездоровье.] в виде горошинки на правой ноге, вследствие чего должна была даже надеть плисовые сапоги, — не вытерпела, однако же, и
сделала несколько кругов в плисовых сапогах,
для того именно, чтобы почтмейстерша не забрала в самом деле слишком много
себе в голову.
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию
сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет
сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят
для себя на даче избу в русском вкусе.
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с
себя шляпку и мантильку, — нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже
сделал для брата…
Но, по крайней мере, до того времени он свободен и должен непременно что-нибудь
для себя сделать, потому что опасность неминуемая.
— Позвольте, Павел Петрович, — промолвил Базаров, — вы вот уважаете
себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза
для bien public? Вы бы не уважали
себя и то же бы
делали.
Сделавши кое-что — очень немного в сравнении с тем, что бы ты мог еще
сделать, владея безрасходным рублем, ты уже стал гордиться
собою и отвернулся от меня, которая
для тебя в твоем сне изображала опыт жизни.
— В России говорят не о том, что важно, читают не те книги, какие нужно,
делают не то, что следует, и
делают не
для себя, а — напоказ.
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни стало хочет нравиться сам
себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта игра с самим
собой,
для себя самого, может
сделать человека еще хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
Давно уже и незаметно
для себя он
сделал из опыта своего, из прочитанных им романов умозаключение, не лестное
для женщин: везде, кроме спальни, они мешают жить, да и в спальне приятны ненадолго.
— Мне рассказала Китаева, а не он, он — отказался, — голова болит. Но дело не в этом. Я думаю — так: вам нужно вступить в историю, основание: Михаил работает у вас, вы — адвокат, вы приглашаете к
себе двух-трех членов этого кружка и объясняете им, прохвостам, социальное и физиологическое значение их дурацких забав. Так! Я — не могу этого
сделать, недостаточно авторитетен
для них, и у меня — надзор полиции; если они придут ко мне — это может скомпрометировать их. Вообще я не принимаю молодежь у
себя.
— Большевики — это люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, — так разумные люди не побегут за ними. Что такое разумные? Это люди, которые не хотят революции, они живут
для себя, а никто не хочет революции
для себя. Ну, а когда уже все-таки нужно
сделать немножко революции, он даст немножко денег и говорит: «Пожалуйста,
сделайте мне революцию… на сорок пять рублей!»
— Оставь меня в покое, — строго сказал Самгин и быстро пошел в спальню за бельем
для постели
себе; ему удалось
сделать это, не столкнувшись с женой, а утром Анфимьевна, вздыхая, сообщила ему...
Паскаля читал по-французски, Янсена и, отрицая свободу воли, доказывал, что все деяния человека
для себя — насквозь греховны и что свобода ограничена только выбором греха: воевать, торговать, детей
делать…
— Нет, не знаю, — ответил Самгин, чувствуя, что на висках его выступил пот, а глаза сохнут. — Я даже не знал, что, собственно, она
делает? В технике? Пропагандистка? Она вела
себя со мной очень конспиративно. Мы редко беседовали о политике. Но она хорошо знала быт, а я весьма ценил это. Мне нужно
для книги.
Клим Иванович Самгин был недостаточно реалистичен
для того, чтоб ясно представить
себя в будущем. Он и не пытался
делать это. Но он уже не один раз ставил пред
собой вопрос: не пора ли включиться в партию. Но среди существующих партий он не видел ни одной, достаточно крепко организованной и способной обеспечить ему место, достойное его. Обеспечить — не может, но способна компрометировать каким-нибудь актом, вроде поездки ка-де в Выборг.
Бальзаминов. Ну вот всю жизнь и маяться. Потому, маменька, вы рассудите сами, в нашем деле без счастья ничего не
сделаешь. Ничего не нужно, только будь счастье. Вот уж правду-то русская пословица говорит: «Не родись умен, не родись пригож, а родись счастлив». А все-таки я, маменька, не унываю. Этот сон… хоть я его и не весь видел, — черт возьми эту Матрену! — а все-таки я от него могу ожидать много пользы
для себя. Этот сон, если рассудить, маменька, много значит, ох как много!
Захару он тоже надоедал
собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор начал считать
себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною
для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не
делал.
И не удастся никак Илье Ильичу
сделать что-нибудь самому
для себя.
— Ну, за это я не берусь: довольно с меня и того, если я дам образцы старой жизни из книг, а сам буду жить про
себя и
для себя. А живу я тихо, скромно, ем, как видишь, лапшу… Что же
делать? — Он задумался.
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты
сделала теперь
для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать
себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне слушать и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это мое последнее слово!
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и
делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с
собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это
для меня неловко, несносно…
Я говорила
себе часто:
сделаю, что он будет дорожить жизнью… сначала
для меня, а потом и
для жизни, будет уважать, сначала опять меня, а потом и другое в жизни, будет верить… мне, а потом…
— Это вы
для меня
сделаете, чтоб облегчить меня, или…
для себя?
Они прошли по лавкам. Вера
делала покупки
для себя и
для Марфеньки, так же развязно и словоохотливо разговаривая с купцами и с встречными знакомыми. С некоторыми даже останавливалась на улице и входила в мелочные, будничные подробности, зашла к какой-то своей крестнице, дочери бедной мещанки, которой отдала купленного на платье ей и малютке ситцу и одеяло. Потом охотно приняла предложение Райского навестить Козлова.
— Что ты
делаешь? зачем говоришь мне это!.. Молчи! Возьми назад свои слова! Я не слыхала, я их забуду, сочту своим бредом… не казни
себя для меня!
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит
себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не
для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.